...или Как Я Провел Второй День Толкиновского Семинара;-)
Соответственно, надеюсь никого не запутать: это не самое недавнее "Дно", вокруг которого были стихи (и не только) про трубу, а предыдущее). С другим исполнителем Луки, относительно вывещенного и еще не набранного случаев.
*
«На дне» 31 января 2010 г. (Лука – Игорь Китаев)
Лукавый Лука и русский бунт
Днем 31 числа в Гостевую театра пришел Неизвестный Спамер и загадочно написал «It depends».Было уже известно, что нынешнее Дно – с Китаевым, и потому я заподозрила, что спамер – именно об этом, этом, хотя бы он сам этого и не знал.
Так и оказалось. Еще как depends! Лука был другой до противоположности, и оттого история вышла другая.
В первом действии у меня этого Луку никак не получалось до конца понять. Пришел такой настороженный тип, все время в стороне и один (это как-то четко выделялось на сей раз – как все где-то вместе, чем-то заняты, - а он один в стороне, на нарах, выделенный тусклым светом).
Это явно не представитель народа, по крайней мере, не самого простого… А вот Барону как-то злобненько ответил насчет того, что «а всё – люди», будто не радовало его баронское происхождение ночлежника… Притом на уголовной теме они явно нашли общий язык, тут я начала подозревать у Луки конкретно-тюремное прошлое, но все равно что-то было неясно.
Словом, пойманная от товарищей в перерыве идея духа лукавого оказалась тем недостающим кирпичом (по голове;-), который сложил картинку. Она уже активно складывалась, когда в первом действии он начал «обрабатывать» ночлежников.
С Актером получалось и вовсе странно. Такое впечатление, что никаких определенных планов на Актера заранее у Луки нет, тот сам набивается ему в собеседники (новое лицо!), берется читать стихотворение, забывает, переживает… И Лука, все это наблюдая, что-то в Актере углядывает. Какой-то потенциал, - и подталкивает его так, чтобы он пошел этот потенциал реализовывать. Что тут, казалось бы, плохого? Поначалу это было еще неясно.
(Кстати, по началу спектакля: Актер снова был в подпитии, но по всему видно – этот в худшей форме, чем «предыдущий». Говорю именно о персонаже, как сыграно. Тот был именно «навеселе», этот – промахивается, «мажет» и движениями, и словами… т.е. распад личности зашел тут дальше и, возможно, прошел точку возврата).
Зато довольно точно вырисовывался уже ответ: «верит или не верит Лука в то, что говорит» - это вообще не тот вопрос. Он говорит то, что человек хотел бы услышать… но только до определенного момента.
Этот момент очень четко обозначился в сцене смерти Анны. Тут этот одиноко сидящий не поленился и до кровати довести, и рассказал (этаким голосом без выражения) то, чего ей так не хватало – что все её страдания:
1) конечны
2) и не напрасны.
(И это ей настолько нужно, что на голос она и внимания не обратит). Но вот Анна, получив недостающее, вскидывается, вдруг – за сколько лет впервые? – захотев пожить… А вот тут ее Лука резко с этой дороги-то и сворачивает. Толкает – все же умереть. Почему, ведь это – тоже желание души, тоже необходимость?
…Такое впечатление, что действует сей Лука по ницшевскому принципу «Падающее – толкни». Чтобы быстрее падало. И тогда с Актером получается то, что он выдает ему непосильную задачу, недостижимую планку – и никакой реальной поддержки к ним со стороны. Чтобы поскорей сломался, видимо…
Ну, и пресловутый вопрос Васьки Пепла: «А Бог – есть?». И вот тут мы обретаем «веришь – есть, не веришь – нет», в виде совершенно равны альтернатив (за которыми маячит «всё едино»). И нет ни «надо верить», ни недоговоренной фразы, как у Мамонтова. И повтора в сцене ухода, кстати, тоже нет. И правильно, там это один из камертонов роли, а тут – еще одна черточка, эдакий агностицизм и цинизм лукавого.
Дальнейшими усилиями Лука подвинул крышу Насте, вроде бы не так радикально, не со смертельным (пока) исходом, - но вот, он ее вроде ободрил, дал ей право ловить свои глюки (тем же голосом без выражения), но Лука ушел, а никакого «выхода вверх», или тем более поддержки окружающих не образовалось, и итог виден один – «Напьюсь!»
Интересно, что и монолог о праведной земле оказывается очень даже адресным, это еще одна попытка сдвинуть крышу – Клещу. Вот, мол, ты все надеешься куда-то выбраться, вот смотри, был один такой, тоже все надеялся, и что вышло – повесился! Потому что нет ее нигде, этой праведной земли, ученый все карты просмотрел и подтвердил – нет!
После такого и правда – или разувериться во всем хорошем, или пойти вешаться из-за полной его недостижимости.
Только не так-то просто зацепить Клеща, даже при всех (что важно, потому что и правда – горд). Такое впечатление, что его сочетание знания («Не всем плохо!») и поставленной цели («Выберусь отсюда!») надежды уже практически не предполагает, и здесь это оказывается благом.
…Кстати же, о Клеще. Это тоже была другая история, еще одна.
Клещ злился на болтовню и беспорядок ночлежки (потому что не работают и не хотят!), но об Анне до времени говорил спокойно… словно и не видел той тени смерти, которую видели уже все вокруг! Может быть, и правда так – не видел, обманывался? Но откуда тогда вырывается само собой пресловутое «вот умрет…»? Почему тогда он спокойно отвечает Наташе, когда она говорит «ведь недолго уже»? Значит, знает… только, похоже, это знание оказывается лишним, т.е. непосильным в придачу ко всему прочему повседневному грузу забот – и уходит куда-то в подсознание… И получается, что он вроде бы и не знает, хотя знает. Это тоже, наверное, способ пока жить дальше, тоже – поставленная плотина… Тем более – к вопросу о непосильности – сам Клещ как-то не больно в добром здравии, я впервые обратила внимание на его отказ открыть дверь для свежего воздуха Анне: «Я сам простужен», - и правда так. Ну да, не чахотка, но какая-то давно и занудно отнимающая силы зараза – в этой ночлежке ведь никто никогда не видел, не только лекарств, но и приличного чаю с малиной!
(А если иметь в виду, что и сам А.С. в этот день был, кажется, не в лучшей форме – впрочем, не от простуды точно! – то «всё в дом, всё в дом»…)
…И поставленная плотина падает только на предсмертном разговоре Анны с Лукой. Смерть – внезапно – оказывается не перспективой на когда-то, а сегодняшней действительностью. И вот тогда - этот вопль звериного отчаяния, а потом, когда все кончено, самый финал первого действия, - он садится, беззвучно рыдая (голова опущена, вздрагивают плечи) – как-то это… страшненько.
И еще одна история о Клеще, которая еще в первом действии обозначилась совершенно ясно: Клещ и Наташа. Я даже не упомню сейчас, с чего начинает расти эта линия, настолько естественно она врастает в дальнейшее. Кажется, с того самого ответа Клеща на «Ведь недолго осталось». Он говорит спокойно, она не заденет его, коснувшись столь личной темы, и ей можно признаться, что знаешь. Это ответ близкому человеку.
…Вот она по приходе Луки рассказывает о том, что надо перепробовать все места – «придешь, думаешь, что он тут спит…» - жест в сторону Клеща, сидящего на ближних (не своих!) нарах. И это, похоже, не фигура речи, именно перемещения этой беспокойной личности она и живописует.
Вот Бубнов «сливает» Костылеву сведения про появления Василисы, Васьки, - и тем же голосом добавляет: «А Наташка с Клещом разговаривала». Костылев откровенно не понял, причем тут это («Да какое мне дело, кто с кем разговаривал!») – и хорошо, наверное, что не понял. А Бубнов в чем-то прав, явления-то одного порядка… Нет, здесь не связь, как у Василисы с Васькой, а именно чувства (эх, просекла бы Настя – оценила бы!). Причем для Наташи он, наверное, все же – именно что добрый знакомый, человек, с которым есть о чем поговорить… А вот она для него – куда больше. Тот самый «луч света в темном царстве», свет, не принадлежащий этому подвалу – и приходящий сюда, к нему…
Я опять же впервые заметила, что разговор о снящихся покойниках – это именно разговор этих двоих, эта тема их тоже объединяет.
Вот, наконец, один из страстных монологов Клеща (кажется, «Работы нет – вот правда!») вызывает уже её ответный вопль – «Андрей Дмитриевич!..» (кажется, не предусмотренный ролью).
И сама история Наташи. Я впервые видела ее так ясно. Не любит она Ваську Пепла, совсем не любит, - и знает это. Это Васька ее любит… ну, как может, так и любит, и это она тоже знает. И именно потому решается – уйти с Васькой, стать ему подмогой: может, у него удастся вырваться отсюда? А ей все равно или здесь умереть от побоев Костылева с Василисой, или… осознанно пожертвовать собой и. когда Васька сорвется, «не пожалеть себя». Словом, все одно не жить, а Васька, глядишь, одумается и все-таки вырвется.
Это безумное, противоестественное для живой души дело – толкать себя на такое, да еще и без любви. Это натянутая струна – потому и рвется она потом так легко.
А вот прочие ночлежники радуются, они-то видят здесь шанс выбраться для обоих – да еще лукавый Лука подбадривает Ваську – «Давай!». И Клещ, похоже, будет рад, если у Наташи получится вырваться отсюда. Только, когда все неудержимо начинают приплясывать, он так и стоит в глубине сцены, в синем «потустороннем» свете, подняв руки – как в мольбе (почему «как»?).
…Не вышло, не ответили ему. И следующий раз уже сама Наташа пополнит у него список этих безнадежных «правд».
А сам он словно начинает видеть людей ее глазами – «всюду люди…» - только со своей фирменной безнадежностью: «Всюду люди… ничего…» Да, люди, живые лица, не хари, работают они или нет, им и помочь можно, и даже выпить с ними (и прав, похоже, Фред: это он еще и Актера, напившегося сорвавшись, защищает: уж если Клещ заговорил о выпивке, кто на Актера нападать станет?!)
Но – «ничего…» - я наконец поняла, как это «ничего» может быть страшным, как оно может означать «ничего… кроме людей». И никого.
Именно эту мысль, возможно, собирался внушить этим людям Лука-лукавый, другое дело, что к безнадежности Клеща он если и прибавил, то немного. А вот Сатин, в которого он вроде и не метил (недостаточно неблагополучен показался?) ухитрился из этой мысли даже наделать положительных выводов.
…Да, удивительное дело, удивительная польза от такого Луки – монолог Сатина вдруг встал на место и обрел смысл.
В то время, как Настя и Актер после ухода Луки выглядят «жертвами тоталитарной секты»: не могут говорить об ушедшем страннике плохо, а жизнь их явно катится по наклонной, и прямо на глазах… в это время Сатин думал и надумал.
Да, по-сатински. Трескуче и ярко, но жизнеутверждающе. И достаточно уже того, что ты – человек, и это одно уже «звучит гордо», это высокое звание, это хорошо и прекрасно. Это – опора в самом себе.
И – да, никого, кроме человека здесь тоже нет, ни выше, но и – ни ниже. Лукавым духам в эту концепцию тоже хода нет, их помощь не требуется (Лука же: «Христос людям помогал…» - и слышимое за этим «…а теперь мы будем»). Люди пробуют обойтись сами. Сами построить иллюзию, но не утешительную, а побуждающую… ну, может быть, и к действиям, может – хотя бы к гордости собой по факту наличия.
Может быть, что-то бы из нее вышло, хотя бы на время…
Вот, Барон ловит на лету, ему явно идея звания «просто человека» как повода для гордости теперь греет душу больше, чем его дворянское прошлое, в котором, оказывается, может усомниться каждая Настя…
…Хотя вот Бубнов произносит речь о бесплатном трактире скорее с каким-то размахом души от отчаяния – «эх, развернулся бы я, если бы…»
Но, возможно, что-то из Сатинских идеологий и вышло бы.
Если бы не Актер.
Впрочем, не он сам. Актера снова – как ни странна линия такого ухода как милости, а она здесь есть, - его «вернули», он увидел настоящий «сон золотой» - и нашел туда дорогу, потому что не осталось больше сил ни на саму жизнь, ни на последствия несбывшейся посюсторонней надежды о бесплатной лечебнице…
И вот этот луч света оттуда, взгляд «с точки зрения вечности» и рушит все построения Сатина.
А что будет дальше – показывает танец. И именно танец Клеща – отчаянный, с последним застывшим движением с запрокинутой головой.
Тот самый разгул, что уже прозвучал у Бубнова, только, как известно, джинн, выпущенный из бутылки, города будет скорее разрушать, чем строить.
Клещ поведет, они пойдут за ним – и разберут ночлежку по бревну, и подвал, и «этажи», и Василису заодно, и без пожара не обойдется, - а уж насколько пострадают окрестности и чем все закончится, заранее и не скажешь.
Одно ясно – бОльшая часть знакомых нам лиц не то что не дастся в руки живыми, их просто уже не будет в живых на тот момент, когда полиция, пожарные и прочие хоть как-то разберутся в происшедшем. От некоторых и тел не найдут.
Выживет разве что кто-то из наименее причастных, может быть… Квашня? (Если на базаре будет в то время). Асанка? Ой нет, этот слишком хорошо ружье стрелял в «снах золотых» под монолог Актера, - вот где-нибудь раздобудет и постреляет напоследок…
…А Наташа, вестимо, сидит в доме умалишенных, ни на что не реагирует; к ней, может быть, даже полиция без толку заглянет добыть сведений – и убедится, что добывать нечего… Может быть, даже совсем поздно заглянет.
Потому что всё же сбудется ее сон – распахнется дверь (в той стене, где ее отродясь не было), ударит яркий свет, очерчивая силуэт…Да, лица не видать, только все же – знакомый, хоть по волосам взлохмаченным узнаваемый… Он протянет ей руку и уведет далеко-далеко отсюда. Насовсем.
…И будет при этом Андрей Дмитриевич считать, что это – не более чем попытка заплатить долг той, что сама была для него – тем же самым светом.
Вот такие глюки в виде финала.
Неизвестный спамер прав. It depends. И не только от Луки.
… - 06.02.10
P.S. Еще несколько деталей, которые «не влезли».
* Актер, на вступлении – чуть иначе:
«Если б завтра земли нашей путь
Осветить наше солнце (жест на прожектор) забыло…»
* Фраза спектакля – это новенькое от Малого (Олега Задорина): «Трансцендентальный Гибралтар!..» (уел Сатина! – А в следующем спектакле она получила развитие, и на нее даже Васька сослался!)
* И последнее: стоило ли это второго дня толкиновского семинара? Семинара жаль, но – стоило.
Стоило бы и двух, но такие жертвы, по счастью, не потребовались.
(08.02.10)