К вопросу про Берена и лопату, кстати - это был не первый случай использования мною эпических героев на отвале!
Много веков Одиссей обходил города и селенья;
Боги судили ему: «Не изведаешь смерти, покуда
В странный тот край не придешь, где, с веслом на плече, ты услышишь:
«Что за чудная лопата, скажи, у тебя, иноземец?»
Он за столетия те интересного много услышал:
«Штука», «фиговина» или «ой, дядя, не тронь меня ЭТИМ» –
Только лопатой весло объявить не додумались люди.
Прибыл он как-то и в степи у брега Евксинского Понта, -
Те же, где прежде в Аид опускался умершим навстречу
(Бар для туристов в пещере той ныне, и тени – бармены).
Там, на холме недокопанном, грустный сидел археолог
(Он утомился, сражаясь с чудовищем страшным – с Похмельем,
И в героическом гневе сломал штыковую лопату, -
Брать же совковую было ему очевидно лениво).
И, поглядев на прохожего сонно, но все ж с интересом,
Молвил он: «Парень, ответь: у тебя штыковая лопата?
Ты б одолжил ее мне – я работу закончить желаю».
Термин заветный услышав, уж было скончаться собрался
Наш Одиссей; но ему археолог промолвил, подумав:
«Нет, подниматься мне лень – становись-ка ты сам на зачистку!
Вижу, мужик ты здоровый. У нас, кстати, мало рабочих…
Так, начинай осторожно… Да что ж, как веслом, ты гребешь ей?!»
Странник ответил по-русски, хотя и с ахейским акцентом:
«Это и вправду весло, я же сам – Одиссей хитроумный.
Но раз лопатой весло ты назвал, время смерти пришло мне».
В сильных весьма непонятках ему возразил археолог:
«Тоже обиду нашел! А по мне – так лопата почетней!
Да и покойников здесь без тебя на могильнике много.
Глупости эти забыв, зачисляйся к нам лучше рабочим,
Ибо копанье земли алкашам не под силу окрестным».
…Так и копает курганы с тех пор Одиссей хитроумный
Осень, летом, весной; а зимой охраняет он базу,
Гнева богов не боясь, хоть не выполнил их предсказанья,
Ибо он понял давно: оказались бессмертные смертны.
Он же, похоже, бессмертен, хотя и не знает об этом,
Ибо доныне, как прежде, читают и чтут «Одиссею»,
Не об Афине и Гере тревожась и радуясь в сердце,
Но о скитальце злосчастном, весь мир прежде дома узревшем.
*
...А впрочем, два древних стиха. Тоже гекзаметром, и даже не стёб.
«Странник, - сказала Афина, прикинувшись жителем местным, -
Что ты тоскуешь, и слезы из глаз твоих льются обильно?
Милых родных ты утратил? Иль живы они, но не можешь
Волей всесильных богов ты в родимый свой дом возвратиться?
Или, быть может, обижен ты кем-то из жителей града?
Юноши наши ведь дерзки, во многом отцов они хуже».
«Нет, - отвечал Одиссей, - не о том я, о старец, печалюсь.
Близкие живы мои – и отец, и жена с милым сыном.
Вынужден был я скитаться, но близится срок возвращенья.
Воспоминанье пустое мне душу вседневно печалит».
«Странник! – вскричала Афина в обличии местного старца, -
Иль над душою твоей тяготеет какое злодейство?
Город покинь наш тогда – нечестивцу в нем вовсе не место!
Если иначе – прости, что я мог о тебе думать плохо».
«Я не обижен старик, но в душе не скрываю злодейства.
Если ж причину тоски ты желаешь узнать, то послушай:
В море немолчно шумящем есть остров – не знаю прозванья
Я, к сожаленью, его, - а на нем обитают сирены.
Что я сказал? «Обитают»? Да нет же, они обитали.
Бросились в море они, - потому я рыдаю так горько».
«Странник! Не мог для печали получше ты выбрать предмета?
Я об их смерти не знал, и меня ты обрадовал очень.
Можно спокойно теперь проплывать по безбрежному морю,
Не опасаяся более смерти от дев сладкогласных.
Как же погибли они? Расскажи, ни о чем не скрывая».
«Знай же старик: я один, только я из бесчисленных смертных
Слышал их дивное пенье и гибели страшной избегнул.
К мачте себя привязать повелел я крепчайшей веревкой,
А перед этим товарищам уши заклеил я воском.
И увидав, что прошел мимо брега корабль невредимым,
Бросились в море сирены, весьма на меня обозлившись.
Я же мечтаю с тех пор снова голос услышать их сладкий,
Даже погибнуть готов я, но это теперь бесполезно».
«Знай, Одиссей: не старик я, а грозная дева Афина,
Но все равно твоему я несчастью помочь не сумею».