Писалось недели две назад, уже после эпических театральных новостей разного рода, а вот спектакль был - еще ДО.
В примечаниях - несколько сравнительных моментов про 20е, "Мастер" совсем финальный.
Ну вот, опять у нас дни по геологическим эпохам… Сажусь писать про 19е, а настроение -
«Я спросил у ясеня:
Нафига нам Леушин?
- Ты б у Станиславского
Заодно спросил!..»
Но попробую сосредоточиться на том, что было ДО.
«Мастер и Маргарита», 19 июня 2011 г.
По ощущению было – очень «сочный» спектакль. В осмысленной его части, вестимо. Или, может быть, я по ним просто соскучилась, битый месяц «Мастера» не видела? Ага, целый один пропустила, безобразие какое!..
Поэтому для начала, хоть и коротко, пробегусь помимо библейской линии.
…Берлиоз спорил словно бы не с Иваном, а продолжал спор с каким-то давним идеологическим противником. Ну что Ивану, человеку простому, все эти Тациты? А тут нарисовался даже быстренько – чуть ли не товарищ по временам учебы, который взял да и пошел потом вовсе по духовной части… Может быть, встретились они недавно на каком-нибудь диспуте «Есть ли Бог?» в качестве противоположных сторон – и старые споры всплыли с новой силой… А может, даже и не лично встретились, статья попалась в процессе написания какого-нибудь обзора «Буржуазные измышления…» - протоиерей такой-то, писано уже где-нибудь в Германии или Франции… (*1)
Если что, это все про Берлиоза, а не против Ивана. Иван, как теперь обычно, был осмысленен, самое интересное в первой сцене, что уже подметили товарищи, - как он (да и Берллиоз!) в самом деле поверили в реальность рассказанного. Они еще в тот момент, когда свет на сцене угасает свет перед первой библейской сценой, застывают в предвкушении – или даже уже начиная видеть. А после Иван с искренним непониманием воззряется на Леву-Воланда: «Вы – на балконе у Понтия Пилата?!» Тут Понтий Пилат и его балкон – явления совершенно реальные, а вот что этот дерьмодемон сидел именно там, а не был спущен прокуратором с балкона за шкирку – событие почти невероятное.
(Было очень любопытно наблюдать, как он взаимодействует с рассказом Мастера, и тем интереснее было, а будет ли какой-то финал Ивана? – мне его всегда не хватает. Пожалуй, что и был, что-то наловилось. Это точно – не историк. Но писать определенно будет, не «стишки», как и обещал – прозу. Возможно, в стол, просто – чтобы было. Возможно, из профессиональной литературы он при этом уйдет, парень-то он простой, нафига она ему, строго говоря? Но напишет обязательно).
*
В клинике наличествовало буйство духов, беготня сопровождалась чьей-то потерей целой пачки конспектов с формулами (!), которые Стравинский немедленно пригреб, с их помощью приставал к Прасковье Федоровне (в лице Галки, хотя программка упорно бредит насчет Тамары, притом, что все остальное (!!) в этой программке было на месте). Потом таки отдел их (после просмотра) Лакомкину, хотя из этого так и осталось непонятно, он ли их потерял.
Отдельно отжигал Матошин, пытавшийся в задумчивости съесть медицинскую маску, впрочем, Стравинский и ему «помог»:
- Так, запиши – «дура»… Как и ты!
*
Неожиданно обрадовалась даже Мишке-Азазелло в длинном разговоре с Маргаритой. (Ну, собственно, Маргарите там можно было обрадоваться только в таких экстремальных обстоятельствах, как «грузчик» Ершов в виде Азазеллы). Было очень ясно видно, как демон, общаясь с дамой, утверждается во мнении, какая же она ДУРА! Чуть не ушел с середины разговора, и фиг с ним, с балом, видимо! Но все-таки потом посочувствовал ей.
Даже, как показалось, отловила один серьезный момент: «Пропал Ершалаим, великий город… Так пропадите же и вы пропадом…» (и далее) Показалось, что Ершалаим был здесь не просто цитатой-из-Мастера, а констатацией факта: пропал он, тот былой город, и правда пропал (и в 30е годы, кажется, еще не то чтобы особо думал возрождаться?) – и (далее немного докручено Фредом в разговоре после) – и если эта история не сложится (далее – с Мастером-и-Пилатом, и о них – далее) – пропадет вовсе, и все прочее тоже, ну, и Маргарита за компанию.
**
А теперь я все-таки перейду к основной истории.
Первая сцена. Пилат выходит перекошенный – в том числе чисто физически: наклон головы, одно плечо выше другого. Я не знаю, это все только гемикрания, или там ещеи какая-то «радость» добавилась (как мне в один из предыдущих разов показалось, что болит не голова, а кости, зато – все!).
И потом, когда боль уходит, он оказывается, очень разным, если не глупо будет звучать – многогранным. Но только после.
…на снятии боли – он слепо идет на зов – на слова Иешуа, он их не понимает, почти не слышит, точно не смысл, нужно только, чтобы они звучали, не прекращались, чтобы было понятно, куда двигаться из боли(*2) . Именно поэтому в тот момент – «великий врач», он успевает в тот момент воспринять Иешуа именно так, как того, кто его исцелил.
Это потом будет – разговор философов (как его ведет и воспринимает Пилат), когда можно поговорить о высоких материях, эта восхитительная свобода, можно не думать, что у тебя тут, вообще-то, судебное разбирательство, а не диспут в тенистом портике… Но он «не помнит», не потому, что прячется от очевидного. Просто он – до «дела об оскорблении величия» - совершенно уверен, что его силы и власти совершенно точно хватит, чтобы решить дело так, как дОлжно. Эта была еще одна грань Пилата – государственный муж, сила и власть, совершенно уверенная в своей достаточной силе власть… И тем удивительнее, что когда силы оказывается недостаточно, здесь – один шаг до полного слома. Который, наверное, уже происходит – в конце этого разговора, на последних распоряжениях-выкриках… Хотя внешне это вроде бы не проявится – сразу и после. Да и сила и власть еще появятся позже, во втором действии – неистребимая привычка, или все-таки что-то осталось, что может стать основанием?
….на самом деле, именно по второму действию в т.ч. было странное ощущение: что этот один разговор с Иешуа ему очень много дал. Не только как неиспользованный шанс, совершенная ошибка, но и как то, что было. Хотя за это бывшее пришлось заплатить так безумно – отправив Говорившего с тобой на казнь. Причем связка выходит сложная, не вариант «вернулся к привычному поведению», «разочаровался» или что-то вроде этого. Т.е. хотя юридиески это именно решение прокуратора, для него точнее всего говорить именно о цене, которую он платит.
(А еще в сцене снова приросли фразы! Я текст помню неидеально, когда кто что пропустит, могу и не заметить, но вот добавки почему-то сразу отсекаются! Я развернулась и в другом конце рядом выше были замечательно видны Змея и Кот, с восторгом на лицах вытянувшиеся вперед. Потом, на всех других попытках поглядеть туда, мешал кто-то из середины ряда, тоже подающийся вперед, но тут – видно нужно было из увидеть).
* Разговор с Каифой. Не видала еще такого. Совершенно другая линия поведения. Народ вот говорит, что Пилат с самого начала знает о своем поражении, я этого именно сначала не уловила. Казалось, он справился со срывом конца предыдущего разговора. Но это была уже не та же спокойная сила и власть. Он откровенно угрожал Каифе, давил на него. Может быть, это еще и кажущийся ему единственным возможным и результативным способ разговора с этим бревном?
А когда сила угроз оказывается тоже бесполезна, он так же – внезапно и страшно – ломается.
И какое-то время речь идет не о нынешнем случае, который уже не изменишь, а о том, как потом отвести душу, хоть как-то выместив свою злость на Каифу, Ершалаим, на себя, наверное, на Солнечную систему в целом… Впрочем, насколько прокуратор собирается все это реально осуществлять (легион Ударенный-молнией под стенами ит.д.?) Может, и собирается, кесарь-то ему на что? – а вот сам при этом присутствовать, в смысле – сам при этом еще пребывать в живых – не факт. В какой-то момент становится понятно, что жит дальше прокуратор как-то особо не собирается («…и эта казнь сейчас совершится»), и про письмо кесарю должен услышать, понять и сделать верный Афраний, наверняка присутствующий где-то в границах слышимости…
Но, выходя на приговор, он все-таки попытался еще сказать другое имя. Может быть, встретившись – в своих же словах – и словно согревшись об имя Иешуа? «Презренная жизнь», как она мне услышалась, была вовсе не презренной, что логично, если предполагать, ЧЬЯ имеется в виду. Но – не сумелось, не сказалось.
…Он застывает, полусогнувшись, с раскрытым, перекошенным ртом, это уже не крик, не стон, не последний слог имени… это такой ЗВУК (вслух он или нет). А еще я вижу – вместо красной полосы этой «тоги» - кровь, идущую горлом.
Наверное, это не то, что было. Это то, как оно ощущается. Самим Пилатом – а возможно, и кем-то впечатлительным в толпе – то-то, наверное, он офигеет, то-то, наверное, с трудом поверит, что это было – наваждение, а не на самом деле!
В том, что Пилата после этого уводит Афраний, я уверилась давно. Потому что тот, кто объявил приговор так, едва ли твердо стоит на ногах – и твердо представляет, где находится (включая дихотомию тот/этот свет). А тут уж вообще бы по уму надо – уносить… Но нет, наверное – увел. Только где-то там, «за сценой», долго отливал водичкой – эта сцена представилась мне очень ясно.
(Интермедия. Бедный, бедный, Степа Лиходеев! Вот уж кого мне от всей души жалко. Больше я ничем не могу ему помочь, потому что все начало его сцены (которое в одного, потом как-то включаешься) пропадает в Туне и прочих достойных местах. И, похоже, правы товарищи, полагающие, что Санников, бедолага, не может не видеть и не понимать, на какого дикобраза в этот момент похож зал. Не зря в начальном стоне Степы так ясно слышится что-то вроде «Уй, ёёё….» Говорят, 8го было еще более внятно и непечатно)
Второе действие. История наконец развивается дальше.
Пилат пытается говорить вроде-бы-нормально. Удивительное дело, что у него – после того, что было в прошлой его сцене, - что –то получается. Ну, например, вести для начала разговор «не о том». Пытаться отвлечься. Не уверена, что при таком Афрании это сработает…
Впрочем, все равно вообще не работает. Раздражение- от того, что ты знаешь, что говоришь не о том? Оттого, что все пошло не так и теперь так и будет идти? – все равно вырывается, он переносит его на город Ершалаим, «этого мессию» (не отдавая себе отчета, видимо, в смысле этого термина, а то бы, пожалуй, сопоставил!), на дворец Ирода… В полемическом задоре не по делу совершенно явно натыкается на какую-то архитектурную деталь – и конкретно на нее показывает в роли «столь странной архитектуры».
И наконец решается перейти к тому, что имеет смысл.
Афраний прекрасно понимает, что нужно прокуратору. Он его прикроет, он не покажет, что видит как тому странно и криво… Поэтому нужную информацию подает, но осторожно6 «ОН [хорошо выделено голосом] отказался». Что-то вроде – вы ж меня поняла, а я не сказал вслух, что вам дико интересно, что сказал и сделал Иешуа. Нет, не понял, не та адекватность. Тогда Афраний честно сделает вид, что толстого намека не было, это, конечно, он, Афраний оплошал: «Простите, игемон, я не сказал?» Перед «трусостью» у него была явно ощутимая пауза. Как будто Афраний примеривал это слово к тому смыслу, с которым оно говорится –и в итоге понял, что не согласен. Не с «самым страшным» ВООБЩЕ пороком – Афраний не интересуется такой абстракцией – а тем, как это читает прокуратор. Афраний не согласен, что Пилатов поступок – трусость.
А Пилат, похоже, вполне согласен, мало того – знает, ЧТО будет произнесено, еще до того, как слово сказано(*3). Он сам себе приговор уже вынес. И хорошего в этом только то, что к сказанному он – готов, он не настигает его мгновенно (а бывает ведь и так). Поэтому мысль, видимо, уже работает дальше, - он еще только спрашивает об Иуде – «Говорят, он деньги получил?» - а рука уже сжимается в «жесте кинжала»…
Здесь уже скажу немного про Мастера. В его появлении и произнесении части реплик Пилата (которые сам Пилат, при этом, не говоря, проживает,) нарисовался некий отдельный смысл.
Мастер (Бакалов, что и обеспечивало осмысленность этой связки) вполне воспроизводит прокуратора «по смыслу», но у него иная, не столь богатая интонация. Невоспроизводимо, но и не нужно, пожалуй. Получалось, как будто Мастер сейчас – «официальное лицо» прокуратора. То есть – то, что он говорит вслух (а Пилат – это то, что внутри), ну или… пытается, хочет сказать так (а Пилат – это как на самом деле выходит).
Словом получалось, что Мастер – это, безусловно, другой человек, но вполне соразмерный Пилату человек, который понимает его, хотя и не становится – им.
*
…Левий был невменяем. Похоже, он успел по дороге удариться головой об кого-нибудь из «солдат-кентуриев»(*4), и действительность у него откровенно плыла.
А прокуратор пытался разобраться с его судьбой (хоть для него что-то сделать?) – и, наверное, как с Каифой, когда нет полной уверенности, что собственной силы, той, спокойной и правильной, хватит, прибегал к силе более жесткой. Он явно давил на Левия, излагая, что тот будет делать в библиотеке, и это давление, в числе прочего, наверное, Левия и отталкивало. Ему не предлагали, а приказывали.
Впрочем, это была часть проявленного, они все равно – неожиданно, тем больше поражая! – были здесь: сила и твердость, право говорить, право судить себя («ОН… никого не винит» - и не нужно, прокуратор справится сам!), а впрочем, и Левия («Ты – жесток»). Так же безжалостно, как и себя. Наверное, именно на этом основании – что он хорошо знает, что себе никакой поблажки по сравнению с другим не дает.
Свиток, как он просил свиток… Не видела еще такого… Вот здесь не было ни силы, ни обвинения… Ему просто нужно увидеть, и рука поднимается, вытягивается в совершенно откровенном жесте нищего, молящего о милостыне… Он сейчас не думает о том, насколько, наверное, это может дико смотреться со стороны – у него! – необходимость, жажда, закрывает собой все. Впрочем, Левий – именно из-за несоответствия ситуации и не увидит, не поймет. Он был где-то внутри своей картины мира, и реальности – не заметил. Отказ – и рука мгновенно безвольно падает.
Ножом Левия Пилат как-то нехорошо заинтересовался. Это первый случай в биографии Пилата (а не ванинского Афрания). Впрочем, по дальнейшему судя, с мыслью о самоубийстве он поигрался и оставил – по крайней мере, с тем самым ножом (присоединяюсь к здравой мысли Фреда – зачем подставлять Левия?).
С вопросом «Ты, конечно, хочешь зарезать меня?» было сложнее. Я сначала даже не раскусила до конца. Не закрывался он него, но и не рвался быть зарезанным. (может быть, правда, - опять же слушаю товарищей, - четко знал, что не здесь – его судьба?)
Притом, что долго жить, просто-напросто жить прокуратор не то что не собирается, - он, похоже, знает, что – уже – кончилась жизнь, а пришла – смерть, бездна, дурная бесконечность, расплата за сделанное… Даже если внешне она выглядит как продолжение жизни.
Афраний все это время следит за невменяемым Левием. И в начале, и когда выходит в синий свет, Ночным Демоном Прокуратора. Именно там был роскошный момент, когда Левий оборачивается на него объявив, что желает удить Иуду а Афраний реагирует несколькими мельчайшими движениями: довольной (и несколько злорадной) улыбочкой и чуть качает головой. «Ничего у тебя, мужик, не получится…» (Убивал, вестимо, Пилат, но Афраний этим гордится).
Финал сцены как-то очень четко представился в жанре «кто куда» - именно в этот момент. Афраний уходит – чуть раньше – позвать солдат, чтобы забрали и вывели Левия. Пилат уходит к себе – по долгим коридорам дворца, мы его – последний раз «при жизни» видим идущим по ним (два прохода за сценой), и это потом откликнется в вечности.
А Левий кричит, почти хрипит «Бессмертие пришло!..» (Он наконец увидел то, что можно было увидеть, а не то, что внутри себя) - и крик этот настолько вполне безумен, что мне кажется – он падает на пол и ползет, не замечая, что упал…
*
Немного о Мастере, подбираясь к финальной сцене. Этот был – историком, влюбленным в свой роман. Романа с Маргаритой (прошу прощения, каламбур) не вышло. Было ощущение, что имел место случай банального приворота с ее стороны, уж не знаю, насколько осознанного. И в итоге – человек к ней привязан (пока длятся их отношения), но не любит. Не слышала я там любви, и когда он говорил, спасая роман, - «Приди же, приди!» - в словах слышался явный упрек (наверное, что-то вроде: «А ведь ты говорила, что ты для меня все сделаешь и все такое…»)
Реактивный психоз давно пришел человек этот здоров на голову, прекрасно понимает свое положение, осознает его, кажется, как заслуженное – и уж точно не ожидает новой встречи… до натурального отшатывания, когда Маргарита кинется к нему.
Впрочем, возвращение к событиям романа, кажется, расшатывает его, - и финальное «Не было казни, не было!» - и мигающий-гаснущий свет на сцене подарили ощущение, что с ним случается что-то вроде припадка… напрямую из которого он и выпадает, к Воланду и Ко после бала.
Отсюда – явно побитый и плохо соображающий вид на «выпадении» и первой фразе. Но дальше он оценивает ситуацию очень быстро – и четко. Снова было совершенно явное противостояние Воланду, внутреннее достоинство, противопоставленное нечисти, и радость оттого, что роман им показать никак нельзя, он и от них спасен… Дальше на него равными потрясениями свалились «возвращенный» роман и вернувшаяся Маргарита…
Впрочем, он, похоже, и эту раскладку принимает и считает свалившейся на себя по заслугам.
Он – не свободен, у него вререди – сомнительная вечность с Этой Маргаритой, но он, автор, может дать свободу другому, так же несомненно заслужившему ее:
«Свободен! Ты – свободен». (= «…я – нет».)
В последней сцене было много интересных моментов выделения голосом:
Левий: «Он послал меня». – это почему-то осмысленно, что именно его, и Воланд долен это тоже понимать.
И тоже замечательно, нечисть обиделась, Воланд – Пилату: «Иди. Он ждет – тебя». ( «…а меня не ждет, бедная я сиротинушка».)
Пилат слышит их, но еще раньше, еще важнее – Пилат просит. Кажется, он впервые осознает – нет, не так, решается признать, - что все эти походы по лунной дороге в лунной дреме – не реальность. (Наверное, страшно отказаться от того, что у тебя есть хотя бы призрачно). Но – эти кажимости ничего не меняют. И он заговаривает с Иешуа наяву. Не видя его перед собой, не видя ничего… Он просит Его – и потому будет услышан.
Он понимает… что что-то изменилось. Что он может уйти отсюда, из дурной бесконечности. И уходит – почему-то кажется, что для него этот путь примет облик тех самых долгих галерей дворца (потому что – те же два прохода за сценой). Он идет по ним, и когда выйдет – его встретит Иешуа, хотя Пилат еще не знает об этом…
-------------------------
(*1) 20.06 увиделось совершенно иначе: Берлиоз искренне разочарован и разозлен, что под его чутким руководством выросло что-то настолько не то! А у Ивана, похоже, «несимпатичным» лицо своего Героя вышло по итогам указаний Берлиоза, а вот «живым» - уже от себя от своего интереса к этой истории…
(*2) 20.06 – было совершенно иначе. Прокуратор слышал то, к чему шел. И Иешуа тоже говорил иначе, зная, что Пилат – слышит не только голос, но и смысл. Там очень личной, именно обращением, а не констатацией факта была фраза «Твоя жизнь скудна, прокуратор». Пилат это услышал – и принял. В том смысле, что решился шагнуть за пределы это скудной жизни. И платить положенную цену.
И он был готов услышать ответ6 «Нет, я – не великий врач, я - …», он даже ждал этого пояснения.
(*3) Опять же, 20.06 было иначе (у меня, видно, не получтится записать спектакль, отмечу хоть пару моментов). Пилат ждал, но не того. «Трусость» показалась ему слишком легким вариантом. Он ждал – и присудил себе – что-то более тяжелое. Кажется, «предательство». Он даже усмехнулся на «трусость»…
(*4) Эту эпическую оговорку мне сказали 19го, и 20го я ее успешно услышала. Да прочтите ему кто-нибудь спецкурс по истории Рима, поможет! И Фарида посадите рядом, может, с Молниеносным разберется окончательно…