impressed"Это дело не мальчишек..."
Это часть тульчинского (и окрестного) общества, и в то же время - сама по себе группа: квартирмейстерская молодежь. Квартирмейстерская часть - это прежде всего, говоря современным языком, - военные топографы. Случись военное время - и выпала бы им своя доля опасностей, но этим молодым людям - в среднем лет по 25, они ровесники века и "не успели" к наполеоновским войнам. Поэтому у них "в анамнезе" - Школа колонновожатых, которую основал один Муравьев, преподавали еще один (или не один??)... в общем, да, еще одно, специфическое ответвление "муравейника". И нет, никакому специальному вольнодумству и политическим наукам там не учили, а учили - математике, тому, как проводить съемку местности... Но по количеству тех, кто там учился - а потом оказался в тайных обществах, кажется, аналогов у Школы нет. Я думаю, им просто никогда не запрещали думать - и даже побуждали к этому.
А потом, когда начинается служба, пресловутой шагистики им если и достается, то совершенный минимум. Они не разучивают новый шаг, не стреляют (редко и неметко) глиняными пулями, потому что настоящие только на смотре выдадут... И вообще не пинают балду: то, что они делают - работа, непростая и серьезная, очень, в частности, подходит для вправления мозгов, когда они есть, но не при деле ("Он мальчик шаловливый и должен побегать с астролябией" - пишет Киселев про одного из братьев Крюковых. Астролябия, кстати, металлическая. Тяжелая.) Они даже не стоят в каком-нибудь одном скучном местечке. Они - ведут съемку местности, перемещаясь по городам и весям, чертят карты такой подробности, каких еще не было.А в свободное время - читают, учат языки, сами что-то пишут, фехтуют, слушают местные сказки и стоят глазки бессарабским (и прочим местным) девам... Словом, это тот самый Полдень, мало того, - это какое-то местное НИИЧАВО: у них интересная работа и интересная жизнь помимо нее.
Так что, думаю, в тайное общество эти люди попадают точно не по варианту "лично им чего-то не хватало", скорее - от избытка: они хотят и могут быть полезными своей родине. Разными способами. Еще и вот этим, например.
Принимают их, кстати, не скопом и кто-то один, а в разное время и разные люди. Общность тут - именно по общности занятий прежде всего.
...а беспокойной осенью 1825 года оказывается, что именно молодых людей из квартирмейстерской части проще всего куда-то послать - а им проще всего куда-то взять и поехать, это никого не удивляет, они и так все время куда-то ездят!
Вот они и ездят: все три управы в разных местах, а еще один Директор (то есть ровно Павел Пестель) - вообще в четвертом, мобильников нет, за них - квартирмейстерская часть. Самый наезженный маршрут - из Тульчина в Линцы, но вот Николай Крюков (который "побегал с астролябией") обнаруживает себя не просто в Линцах у Пестеля, но еше и обсуждающим с ним и Лорером вопрос, что надо бы предупредить Муравьева... Он, Крюков, доехал до Немирова на своей лошади, оттуда - на какой-то еще, а теперь он по собственному желанию едет ночью без подорожной (и, возможно, дороги) в Васильков. Наверное, на какой-то третьей лошади. И потом всей этой цепочкой поедет обратно. Лошадей три, а Крюков-то один
В Василькове - второй час ночи, офицеры спать и не думают (Сергей, Мишель и еще "Муравьев не знаю который" - надо полагать, Матвей), в воздухе висит атмосфера вдохновляющего безумия, наверное, до ощутимых искр в воздухе. "Этот Муравьев в таком духе, что хоть сейчас в поле" - рассказывает потом впечатленный Крюков товарищам. Он этого Муравьева видит первый и последний раз и, надо полагать, не забудет.
"Этот Муравьев" строит (среди ночи!) какую-то команду солдат, и те, вместо того, чтобы зевать и ругаться, стройно отвечают: Пойдете за мной, ребята? - Пойдем, вашабродь! - Куда пойдете? - Куда прикажете!
Говорите свободно, здесь все свои - говорит он Крюкову. Если кого-то станут арестовывать, я начну, говорит он.
Потому что вокруг-то мало того что то самое темное время, конец года, - вокруг неясно, что там с императором, неясно, не раскрыто ли общество, и, в общем, ничего неясно...
И потому все та же квартирмейстерская часть (и тот же Крюков) в два приема увозят из Линцов (через промежуточный Немиров) "Русскую правду", зашитую в мешок с надписью "Логарифмы". (Ну, у кого что хранится мешками...)
В Тульчине ее тоже опасно оставлять, - а квартирмейстерская молодежь как раз стоит в соседней Кирнасовке. Опасный сверток достается братьям Бобрищевым-Пушкиным. (Там вообще как-то много братьев, которые еще и служат рядом: Крюковы, Заикины, Бобрищевы-Пушкины; из них не в тайном обществе только младший Заикин, которому 17 лет, и тот, похоже, в целом в курсе, что тут происходит...)
Идея уничтожить столь опасное доказательство замыслов против существующего государства приходит чуть ли не в каждую первую голову. Им самими тоже приходит, кстати. А еще присылают и напоминают - Юшневский, Вольф, взрослые, серьезные люди: сожгите. А они - внезапно - не хотят. Прячут и распускают слух - сожгли. Потом правда вылезает, им напоминают еще раз...
Там - на самом деле - в том же тайном обществе все не идеально гладко, те же Бобрищевы-Пушкины - товарищи вдумчивые и подозрительные, они то подозревают, что их завлекают, то предполагают, что не знают, кто же самый главный в обществе, а раз не знают - то не доверяют... Кажется, доводят этим до белого полена Барятинского, подозревают в чем-то Пестеля... Например, что он же не просто так просил что-то вписать в Русскую правду - это чтобы потом отвертеться нельзя было. И вот, казалось бы, трудно сжечь такую пачку бумаги - так хоть опасный лист извлеки, уничтожь улику!.. А они не хотят.
И уже под самую опасность арестов решаются только - перепрятать из дома (в земляном полу) в поле, и показать место - тому самому младшему Заикину.
Когда все взлетает на гребень и рушится, люди делают разные вещи. Можно выйти на Сенатскую (там тоже ровесники века - тот же Михаил Бестужев). Можно - в поле, этот Муравьев, в общем, в итоге, что обещал, то и сделал, просто новости ходили уже не так быстро и просто. </i> Можно "решиться жертвовать собой", надеясь так спасти других. Можно - с редкостным упорством (как потом большинство из них упрутся на следствии) хранить "Русскую правду".
Мне кажется, что в чем-то эти избранные пути равны на весах истории. В частности, наверное, тем, что это - решения, принятые с полным сознанием того, что самим решившим они ничего хорошего не обещают.
..."Русскую правду" потом будут искать и найдут. В итоге - с помощью того самого Федора Заикина 17 лет. И когда его будут допрашивать (после - отпустят под надзор), он и расскажет, в частности:
"Прошлого 1825-го года декабря 24-го дня по утру порутчик Заикин и порутчик Пушкин 1-й ушли в школу, дабы екзаменовать Юнкеров, а я остался по причине болезни дома, Пушкин же 2-й - не имея нужды быть там, остался равномерно дома. Часов в 10-ть утром или около того времени он предложил мне с ним прогуляться, обещав показать место, где зарыты были бумаги, и выйдя за село к стороне леса, дошли до креста, стоящего на дороге, оттуда меня повел на место, где были зарыты сии бумаги, и указав оное сказал: "Здесь зарыты те бумаги. (...)"
"Порутчик же Пушкин, показав мне оные, сказал: "Может быть, мы погибнем, то что бы вы знали, где оные лежат". - Подтверждал мне за оными смотреть и никому о том не объявлять, что я и обещал ему исполнить и для того два раза туда ходил".
"В последних числах декабря, приехавши из Тульчина, Порутчик Пушкин 1-й говорил мне: "Когда все это успокоится, то вы отдайте их хоть Лачинову, или кому другому, на которого бы можно было положиться, что он не объявит, и с тем, дабы они отдавали их по рукам для чтения, что бы показать, что это дела не мальчишек".
(ВД, IV, 130-131)
"Последние числа декабря," вот эти дни, темно и подозреваю, промозгло, уже идут аресты, и как-то понятно, что их очередь приближается.
И они мне как-то очень ясно видны, эти две фигуры посреди поля.
Между двумя походами в поле - несколько дней, но если один брат еще говорит: "*Может быть*, мы погибнем", - то второй в этом, пожалуй, уверен. Но заботит его уже не это. Наверное, разговоров о том, "чего им не хватало" и что это все от глупости и молодости, он тоже успел наслушаться за эти дни. И очень хотел бы, чтобы хоть кто-то знал, что это вовсе не так.
И да, все пошло не так, как он рассчитывал (тот же Лачинов тоже в итоге влетел, это отдельная красочная история...), но в любом случае - "Русская правда" XIX века, как и одноименная ей - XI-го, сохранилась.
Ее много читали и изучали в советское время (кажется, в разы больше, чем ее автора), ее периодически читают сейчас и, бывает, ужасаются. Но по крайней мере желающий может ее прочесть, а не реконструировать этого динозавра по пяточной кости.
Впрочем, Николай Бобрищев-Пушкин - не только о рукописи и не столко лично о Пестеле, сколько обо всех них и их общем деле.
Он проживет еще достаточно долго, до амнистии и дальше, переживет брата... Но эти слова, пожалуй, можно в определенном смысле считать его завещанием: на следствии он начнет сходить с ума, на поселении вскоре - "успешно" закончит.
(В его безумии будут и характерные ноты - например, он будет носить на поясе длинный шарф в знак того, что он - депутат российской республики. А еще будет, при в целом мирном характере мгновенно приходить в ярость при царстких портретах или символах - например, короне в вензеле. ...Наверное, он все-таки очень хотел, чтобы их дело осуществилось...)
Из них часть признают виноватыми в той степени, что попадают сразу на поселение, минуя каторгу, или почти сразу (через год, например), и это тот самый вариант, который может оказаться очень неудачным: оказаться одному - ну, или с одним-двумя товарищами в очень северном... ну, городе. (По статусу - городе! В них даже городничие бывают. В Пелыме, например, в чине... коллежского асессора, кажется).
И Николай Бобрищев-Пушкин сходит с ума, Заикин (старший) умирает в 1833 году от чахотки, Иван Аврамов - то ли скоропостижно умер, то ли погиб во время поездки по торговым делам в тайгу...
А вот Черкасов (барон, кстати! - из таких же баронов XVIII века, как Соловьев) или Загорецкий - успеют еще через Кавказ вернуться в европейскую Россию, Загорецкий - вообще один из последних, кто остается из декабристов...
Словом, истории разные, но я думаю, что это общее прошлое - оно задавало какую-то роднящую их ноту.
...Когда Аврамов, Черкасов (и с ними Бригген) ехали на каторгу, они дали денег жандарму и попросили передать родным письма. Жандарм все взял - и отнес начальству (и получил еще деньги от начальства). Так что родные ничего не получили и не прочли, а мы можем (если докопаться до очень неочевидного ГАРФовского дела).
Иван Аврамов пишет отцу - просит предупредить братьев, чтобы не все говорили, что думают, а то вот он, например, ровно за слова и пострадал. И пытается объяснить:
"...я могу вас уверить, что я вступил в общество не от того, чтобы я сделался испорченее, но желая добра моему отечеству, будучи обманываем несправедливыми сведениями о положении вещей, я заблуждался – заблуждение же ума не есть заблуждение сердца. Уверяю вас, что в каком бы состоянии я не был, я буду стараться сколько от меня зависит быть добрым человеком".
Что там насчет положения вещей - вопрос сложный (и как оно еще увидится не по свежим следам, а с течением времени, из той же Сибири?)
А вот к последнему тезису - никаких вопросов. Я думаю у них - у всех из них - это вполне получилось.